Как сказала одна умная женщина, Цуркану – режиссер, который может достучаться до самого черствого сердца. Он это делает очень бережно. Вы даже не поймете, в какой момент все произошло, но вдруг стало легче дышать.
Мы вели интересный умный диалог с Юрием Михайловичем. Я готова подписаться под каждым его точным словом, кроме фразы «я не актуален».
Сегодня в гостях у АВАНСЦЕНЫ самый актуальный режиссер Юрий Цуркану.
Я знаю, что вы ушли из театра «Русская антреприза». Воевали?
Нет, не воевал…. Это не соотносится с желанием быть благодарным этому пространству. И в постановке вопроса некоторое общее заблуждение: я не служил в штате театра. Я, за редким эпизодом, оставался «приглашенным» режиссером, хотя, соглашусь, 12 выпущенных спектаклей и добрая опека в житейских проблемах создавали почву для подобных домыслов. Отсюда не очень верно употребление понятия «ушел». Просто возникли некоторые противоречия между тем, что я могу и тем, что не могу. Я всегда говорил и говорю: все спектакли, которые я сделал, сделаны в соавторстве с театром. Это не моя уникальная, неповторимая работа. Возникала пьеса, чаще всего в воображении Рудольфа Давидовича (Р.Д. Фурманов – художественный руководитель театра «Русская антреприза им. А. Миронова», прим. авт.), я получал текст, получал артистов, и в соавторстве рождалось или не рождалось чудо.
Замечательный период. Спасибо, что он был. Спасибо Владу Фурману, он удивительный, он меня буквально «вытащил» из Петрозаводска.
Вы вместе учились?
Да, мы с ним учились на одном курсе. Редкий поступок по нынешним временам, а по тем и вовсе чудо – позвать режиссера в театр. В театр, который коллекционировал лучших артистов. А для меня аксиома: нет артиста – нет спектакля. Нет замечательных Карповой, Леоновой, Захаровой, Соколовой и Пилецкой, Каталымовой – нет ничего! Поэтому я не люблю театр, который в одностороннем порядке забрасывает меня рифмами, цитатами, метафорами вне контекста «живущих на сцене». Артист – главное в театре. Режиссер – это потом. Скорее сначала всё-таки автор, артист, ну а потом уже режиссер. Наша профессия вторична.
Это потрясающе – то, что вы говорите.
Я всего лишь повторяю. Это скрепы товстоноговской школы. Именно по причине этого воспитания я не заангажирован собственным величием, талантом, желанием выкинуть какую-то крамольную смелую штуку и удивить всех. Более того, понимаю прекрасно, что яркая форма – это всегда большое содержание. Если в тебе действительно болит, ты найдешь, как Пикассо, самые смелые и яркие краски. Ты не сможешь другими красками выразить уровень боли. А если боли нет, зачем имитировать? Но Театр сегодня в борьбе за зрителя ищет красочности и яркости, и актуальности. Я вот не актуален, это точно (смеется).
А что такое актуальность и почему вы не актуальны?
Не уверен, что хочу бороться за зрителя. За человека – это другое. Разоблачение – вот товар, которым нынче торгуют. Тютькина развенчивать бессмысленно, а вот героев Толстого, Чехова – это кажется остреньким… смелым… новаторским движением, где объектом восхищения становится не содержание и смысл истории, а резвость покусившегося. А во имя чего? Никто и не скрывает и никогда не скрывал животного начала в человеке. Уж когда прочли у Достоевского: «Да, воистину… Подлец человек… и подлец тот, кто его так называет».
Какое время суток для Вас самое продуктивное?
Я очень люблю последние пять минут перед репетицией. Безумно люблю. Потому что это такой драйв и кураж, когда рефлекторно всё лишнее отпадает. Чашка кофе и сигареты, и бросаешься в туннель абсолютно свободный, идущий к интересным, занятным открытиям. Это самое плодотворное время. Парадоксально. Ночь и вот эти пять минут до репетиции.
С автором Вы всегда на одной волне или Вам хочется переделок?
Следовать не букве, но духу автора. Спорить можно, но за автора. «Бег» Булгакова. Хлудов стреляется?! Этого не может быть! И дело даже не в судьбе его прототипа генерала Слащева. Процесс его движения в пьесе это путь к выздоровлению. И это заложено в первом варианте пьесы.
Для меня очень важно быть соавтором. Безумно интересно быть в ладу с ним и с артистом в каком-то общем создаваемом пространстве. Интересно втягивать артиста в эту игру, потому что театр неживое делает живым. А живое ведь бесконечно разнообразно. Ложь конечна. В этом и есть удивительное свойство классики – далекое рядом! Совпадение. Унисон!
А с кем вы сейчас «звучите»?
У меня студенты Герцена (Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена, прим. авт). Мне надо успеть за год сделать с ними три спектакля. Даже говорить об этом – безумие (смеется). «Три сестры» Чехова, «Красавец-мужчина» Островского и Вахтин «Одна абсолютно счастливая деревня». Я не понимаю, как я это сделаю, хотя мы начали уже работу по Чехову. Наверное, вопрос «ожидания жизни» здесь созвучен чеховским героям. Ожидания праздника, осуществления мечты, душевная стойкость, благородство – важные слова. Видите ли, две вещи меня одинаково удивляют: благородство и неблагородство. Больше ничего в этой жизни.
А на что-то еще время остается?
Знаете, время – такая удивительная вещь. Когда я ставил одновременно два спектакля (в театре Ленсовета – «Валентин и Валентина» и в Балтийском доме – «Семья в подарок»), то, конечно, убедился, что время имеет свойство вмещать многое. У меня была разница между премьерами – две недели. Мне необходимо было к Новому году выпустить спектакль с Татьяной Львовной Пилецкой, поэтому я пустился в эту авантюру. Это было любопытно.
Возможно ли одновременно ставить два спектакля? Вы не путали мизансцены?
Не путал. Но возникло ощущение, что я живу на две семьи: надо жить в одной, потом сообразить, что нельзя говорить в другой, не забыть имена детей. Слава Богу, это доставляло удовольствие. Поэтому все возможно!
Сидя в зрительном зале, я понимаю, какая часть тела болит у режиссёра. А в ваших спектаклях нет физиологии, спасибо вам за это. С другой стороны, нет и призыва: «Смотрите, это мое режиссерское «безумное я»… Вы за режиссерский или за актерский театр? Или за созвучие?
Не стоит выбирать, ведь театр – искусство коллективное. Потому так важно соединить художника, артиста, а затем и зрителя. Зритель тоже творец. Самое замечательное свойство театра – создавать такие условия, чтобы зритель творил, был соучастником. Это и есть то, на чем стоит театр. Может, мы даже знаем финал, но мы вместе проживаем эту секунду.
Получается, в театре важнее всего актер?
Вот Вам пример: спектакль Жолдака «Мадам Бовари» в «Антрепризе». Я увидел актрису Елену Калинину и смотрел на нее с восторгом. Я понимаю, что без нее нет Жолдака. Он в лице этой актрисы, подвижной, как ртуть, нашёл и выразил себя. Именно в ее способности внутреннего зрения, движения, колоссальной энергии. Нет артиста – нет Жолдака. Даже в историю культуры режиссёры вошли через артистов и остались в истории благодаря им. За редким исключением. Как ни парадоксально, я через Калинину открыл Жолдака. Я не поклонник такого агрессивного, иногда излишне эпатажного, крайнего, но я понимаю, что я слышу ЕГО крик через актрису. Уровень боли требовал этой актрисы, требовал этих красок. Поэтому я на стороне артиста, который каждый день защищает наше право на зрителя
А картины вы начали писать сейчас?
Это баловство, когда есть время вздохнуть. «Землю попашем…, попишем стишки». Я не придумываю сюжеты, они рождаются здесь и сейчас. Знаете, все картины пишутся от небосвода. Очень важно – откуда свет? От света все зависит. Знаете, картину ведь можно написать двумя-тремя красками, остальное – оттенки. И тебе совсем не нужно обилие палитры.
Какой жанр самый сложный для актера?
В трагедии особенно сложно быть живым. Трагедия открывается через простые человеческие движения. Самые страшные вещи происходят незаметно. Не шумно. Сочетание – много внутри и мало снаружи – это великое сочетание. А когда внутри пусто, а сверху громко, ничего не получится. Искусство – когда артист притягивает, а не атакует. Ведь именно в мелочах, в движениях ресниц мы обычно понимаем, что что-то происходит.
Будучи студентом, смотрел «Мещан» в БДТ. Сидел на галерке, далеко от артистов, но меня не покидало ощущение, что я вижу движение брови и выражение глаз. Хотя это невозможно. А через много лет смотрел другой спектакль: большое полотно, много артистов. Я сижу близко, а у меня ощущение, что я на стадионе. Тогда, на «Мещанах», я своим воображением придумал себе это движение брови, потому что это было верно. Вот цена живого артиста на сцене, живого органического процесса, когда я приближаюсь к артисту, присваиваю его, когда я вместе с ним проживаю.
Я часто прислушиваюсь к тому, что говорят монтировщики. И если они начинают цитировать спектакль, значит это сделано неплохо, потому что ключевые фразы начинают сами звучать таким движением, знаете ли, самостоятельным. Это любопытно.
Кто такой гармоничный человек?
Я считаю, что гармоничный человек – это тот, который может жить прошлым, настоящим и будущим одновременно. Любой крен или уход – это анормально, негармонично. Вот это, наверное, и есть счастливый человек! Человек, который может помнить о прошлом, жить настоящим и думать о будущем. В этом соединении и есть, наверное, счастье.
Чего не должно быть в театре ни при каких обстоятельствах?
Агрессии. Единственное чувство, которое никогда нельзя играть. Крайне несценична ненависть. Она разрушительна. Их не должно быть в театре, потому что они односторонние и не предполагают диалога. А коль не предполагают, зачем сюда звать еще кого-то, это нечестно.
А сейчас, после периода бойкота и встряски одновременно (карантина), когда все были закрыты и никто ничего не делал (или делал подпольно), что-то изменится в театре вообще, глобально?
Нет. У человека есть свойство жить, а не умирать. Природа человеческая не меняется. Потрясло-потрясло, отряхнулись и дальше пошли. Понятно, что родятся новые сюжеты, акценты… но, а что нового открылось для нас? То, что мы гости на этой планете? Что восторженно воздвигая границы между людьми, мы тешим свою гордыню? Что хотелось бы увидеть восторг перед жизнью человека и возвращения к смыслам? Я преклоняю голову перед врачами. Я понимаю, что это испытание – оно сложное, не предполагающее выбора. Об этом надо говорить, об этом надо помнить.
Мы постигаем человека в период испытаний…
У Вас были великие учителя?
Я даже не шучу, когда говорю: «Несчастные мы ученики». Ведь задача каждого ученика в какой-то момент стать лучше, чем учитель. Да как до них дотянуться? Есть это ощущение, что каждый следующий – по пояс. Я по себе сужу. Вспомним Константина Сергеевича (Станиславского, прим. авт.). С одной стороны, он выступал в цирке, изучал восточные единоборства, экспериментировал и даже пел…! С другой стороны, он человек, который реформировал театральное искусство, и с третьей – был фантастическим хулиганом! Раздвигал границы своего творчества. Блок мечтал, чтобы его пьеса была поставлена Станиславским! Мейерхольд искренне считал его своим учителем, а Станиславский искренне считал его своим учеником.
А Георгий Александрович (Товстоногов, прим. авт.). Он приходил к нам уже будучи больным, с трудом поднимался на третий этаж, но когда садился в кресло, закуривал и начинал говорить о профессии…, ты понимал: «Боже мой, какая ясность и сила духа!… и насколько это недостижимо». Художник не тот, кто выдумывает новые миры, а тот, кто в обыденности находит то, на что никто не обращал внимания. Товстоногов это умел.
Театр – дело духовное?
Все, что делается с любовью – добро, без любви – зло. Что-то, что ты делаешь без любви, может, и не выглядит как зло, но это по определению уже зло, потому что оно не одухотворено. Потому что добро – отдавать, а зло – отнимать, забирать. Славу ли, внимание ли. Стяжать. Ну, в этом, собственно, вся философия: когда отдаёшь – получаешь.
У меня сейчас два курса. Один в Герцена, второй в БИИЯМСе (Балтийский институт иностранных языков и межкультурного сотрудничества, прим. авт.), где я уже поставил два спектакля. Моя студенческая труппа – это те, кого не взяли в другие театральные вузы. Если долго ухаживать за растением, оно, в конце концов, начинает цвести. Но всё-таки чем меньше одаренности, тем больше амбиций.
Что Вы имеете в виду под словом одаренность?
Одаренность, наверное, – это чистота, это отсутствие страхов, это отсутствие внутреннего одергивания, это способность весь свой темперамент вкладывать в то, что ты делаешь. А еще талант – это звонкость. Звонкость человека, отражающего себя; он не подражает, он не имитирует, не заимствует, а позволяет себе быть таким. Правило, к сожалению, одно – если ты слабо одарен, ты начинаешь обрастать шипами, ты начинаешь искать объяснения этому… Это очень опасно для человека, поэтому нельзя брать неодаренных. Иначе приходится вести разговоры с ними, честно и открыто. Но человеку все равно очень трудно сказать себе, что он не имеет права заниматься этой профессией, что он не одарен. У меня, как у педагога, колоссальная ответственность перед этими ребятами. Я считаю самым важным найти для каждого из них «точку успеха», потому что только на успехе может вырасти человек. И полюбить он может только то, что получается, что не получается – полюбить невозможно. Поэтому вот она, точка успеха…, а дальше пусть человек сам себя ориентирует в жизни.
Как привлечь зрителя?
Сегодняшнее время направлено на уничтожение нормы. Мы как бы говорим: «Вот какой я смелый, я ломаю норму». Поэтому отсутствие чего-то неделимого, готовность покуситься на все ради продажи, сделать что-то действительно скандальное – надежный способ привлечь в театр зрителя. Есть другой вариант: «Баба Шанель», например, которая привела в театр «Русская антреприза» нового зрителя. Тех, кто уже давно перестал ходить в антрепризу, но очень любят актрис, занятых в этом спектакле. И это замечательно.
Скажите что-нибудь про Фирера!
Он гений. Человек, которому Господь в темечко шепчет. И ему очень хорошо со мной, как он говорит, потому, что я его не мучаю. И мне очень нравится работать с Володей. Он слышит, он задает что-то такое, что звучит. Он не просто оформляет.
Как вы с ним работаете?
Вот сущность, она есть, а дальше ты должен делать шаги навстречу. Не автор к тебе, а ты к автору. Вот есть артист: понятно, его можно развернуть, но ТЫ должен делать шаги. Оказывается, это и есть творчество – пройти вот эти шаги. Ты встречаешься с чем-то таким, что уже само по себе объект, что уже прочтение… И от этого диалога рождается что-то третье. С Володей именно так. Он шокирует, удивляет, притом, что это все имеет понятный облик, воздух, движение.
Беседовала Валерия Полюкова
Фото из открытых источников