Я впервые прикоснулась к старой Москве, исходила ее странные алогичные для питерского сознания маршруты. Я много раз слышала, но только сейчас поняла: московские улицы не подчинены простой геометрии.
Совершенно не планируя этого, я шла тем самым «театральным путем», о котором чуть позже скажет ректор Высшего театрального училища имени М.С. Щепкина Борис Николаевич Любимов.
Открыв тяжелую старинную дверь, я очутилась в большом гостеприимном доме. Я пришла в гости к старомосковской интеллигенции. Туда, где не принято формально улыбаться и заученно произносить «хорошего дня». В старый дом с удивительной атмосферой. Сама собой такая атмосфера родиться не может, она складывается из истории, времени и отношения к нему, ответственности, долга и любви. Именно эти составляющие позволили старейшему театральному вузу России пройти сквозь века и остаться образовательным учреждением высочайшего уровня.
Сегодня в гостях у АВАНСЦЕНЫ театровед, театральный критик, заслуженный деятель искусств РФ, кандидат искусствоведения, профессор, заведующий кафедрой истории театра России ГИТИСа, ректор Высшего театрального училища имени М.С. Щепкина, заместитель художественного руководителя Государственного академического малого театра Борис Любимов.
Борис Николаевич, что такое школа Малого театра?
У нас существует такое понятие как училище при… Щукинское при театре Вахтангова, Щепкинское при Малом и так далее.
Не все наши педагоги заканчивали Щепкинское училище, и не все они работают в Малом театре. Поэтому такой строгой стерильности, конечно, нет. И притом на каждом курсе какие-то свои традиции. Но что здесь остаётся неизменным на протяжении 210 лет существования Императорского театрального училища – это чувство времени и чувство пространства. Я сейчас поясню. Мы находимся рядом с Малым театром, он виден из окошка. И всё, что вокруг (это может быть незаметно для самих студентов и даже для самих педагогов), – воздействие пространства старой Москвы: Неглинная улица, уходящая корнями в Древнюю Русь, Кремль, Никольская улица, Китай-город – это не вообще в России, не вообще в Москве, а в пяти минутах ходьбы. Совсем недалеко Консерватория, а если пройти чуть дальше – Театр Ермоловой, прямо перед нами Малый, дальше Большой и РАМТ (Российский академический молодежный театр), чуть выше МХТ имени Чехова, если идти по Дмитровке – вот он Ленком. Но сначала все музыкальные театры. За Большим – Оперетта и Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. В 15 минутах ходьбы – Театр Станиславского (сегодня Электротеатр «Станиславский)» и МТЮЗ в переулочке. Вот Триумфальная площадь, там театр Моссовета и театр Сатиры. Если по бульвару пойти – театр Пушкина, он же Камерный театр, напротив – МХАТ имени Горького, а дальше – Театр на Малой Бронной. А если не лениться и пройти еще немного – театр Маяковского и «Геликон-опера». Дальше – Арбатская площадь, театр Вахтангова, Щукинское училище, ГИТИС. Это же всё единое театрально-культурное пространство. Если дойти до площади Пушкина, там издательство журнала «Новый мир», а значит – русская литература. В 60-70 годах там печатались Солженицын, Владимов, Белов – лучшая поэзия. И рядом Литературный институт – давайте не пройдём мимо. Итак, литература, театр, музыка, живопись. Это мы даже на ту сторону Замоскворечья не перешли.
Мне кажется, тут дело не в том, сколько книжек прочитал студент, сколько раз посетил консерваторию. Человек может ни разу не сходить в театр Х, Y, Z, но сам факт, что они здесь находятся, чрезвычайно существенен. Это гений пространства. Как у Пастернака: «Привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов…». Вот «привлечь к себе любовь пространства» Театральной площади, мне кажется, тоже входит в школу Малого театра. А ещё наши студенты проходят практику в одном из старейших театров России. Они участвуют в спектаклях Малого театра, они видят эту люстру, этот зрительный зал, закулисье. Эту сцену, с которой звучали голоса… Я не актер, но, когда мне приходится бывать на сцене Малого театра, что-то во мне происходит. Магическое место – Ермоловское фойе. Был период, когда я ушёл из Малого театра. Потом Юрий Мефодьевич (Соломин, художественный руководитель Малого театра) меня пригласил, чтобы предложить вернуться. Я шёл отказаться, потому как много было разной работы тогда. Но войдя в Малый театр, зашёл сначала в Ермоловское фойе и понял, что никуда я от этого театра деться не могу. В этом зрительном зале сидел и Чехов, и Гоголь, и Достоевский. Это ведь ещё и культура XIX века.
Я понимаю, что студенты об этом меньше всего думают. Когда я иду по Театральной площади, я себе представляю не автомобили, а кареты. Представляю художников и поэтов того времени, философов, которые тогда жили. Мне кажется, это очень важно. И это формирует некую культуру российского актёра, который в течение четырех лет, обучаясь здесь, имеет возможность ежедневно бывать в том здании, где вот так наискосок от меня сидел Александр Николаевич Островский, когда в последние годы стал театральным чиновником.
Изменились ли студенты за последние пять лет? Если да, в чём отличие?
За пять – не уверен. За пятнадцать – конечно. Технологии, гаджеты, интернет, от них никуда не деться. Это изменило всех нас, даже тех, кто этому сопротивляется. Студенты сейчас гораздо лучше двигаются и гораздо хуже говорят. Дело даже не в говоре и ударениях, у них появилась мяукающая дикторская интонация начитывания, и это проникает и замещает. Старомосковская речь, которой мы когда-то гордились, сейчас просто растворяется. Сегодня на кафедру сценической речи возлагаются обязанности не менее важные, чем на мастерство актера.
Борис Николаевич, помогает ли Ваш вуз выпускникам в трудоустройстве?
Они, с одной стороны, выпускаются, конечно, в никуда. С другой стороны, помогаем, потому что у каждого из нас есть свои знакомые в ряде московских театров. Помогаем личным звонком.
Государственная система, которая была при советской власти, сегодня не работает. Раньше было так: если на тебя нет запроса из столичного или ленинградского театра, ты едешь отрабатывать свои два года по распределению. Сейчас выпускники стараются остаться в Москве. Директора и худруки театров из других городов сегодня не приезжают к нам смотреть дипломные спектакли. Так что та система трудоустройства артистов больше не работает.
Когда полностью отменят карантинные меры, будут ли использоваться дистанционные формы обучения?
Во втором семестре мы уже вышли к студентам живьем, и будем прилагать все усилия, чтобы совсем отказаться от дистанционной формы обучения. Другое дело, что пока принцип 65+ никто не отменил, значит, у педагога есть возможность настаивать на том, чтобы преподавать через интернет. Я вчера провёл совещание и понял, что все, как пробка из бутылки, готовы вылететь из дома.
Ковид лично для меня разделил людей на два психологических типа: на тех, кто сели дома и хорошо обустроились в своих креслах и халатах, в которых очень удобно вести занятия, и тех, кто мечтает вырваться из дома. Мы ведь с Вами тоже могли все это проговорить по телефону, а мне важно было, чтобы мы друг друга увидели.
Сегодня люди идут в театр больше развлечься или больше за серьёзным разговором?
Больше не развлекаться, а отвлекаться. Какая-то часть хочет заглянуть поглубже в действительность, в то, что Горький назвал «на дне». Но это желание меньшей части зрителей, потому как очень страшно и больно жить сегодня. Хорошо было в 1902 году, когда ты живёшь более-менее благополучно, и вдруг тебе показывают жителей ночлежки. Они дерутся, убивают… А у тебя жизнь не Бог весть какая светлая, но всё же этого в ней нет. Ещё в начале перестройки, с конца 80-х, появились спектакли с жуткими названиями, бесконечные постановки про наркоманов, проституток – и тогда это было в новинку. Не потому, что мы об этом не знали, а потому, что об этом стали говорить со сцены. Сейчас, когда ты включаешь телевизор и у тебя практически всё про ментов, а ты у себя дома, в комфорте, зачем тебе идти в театр, где покажут всё то же самое, только хуже качеством, потому как любой удар или выстрел в кино можно слепить правдоподобнее. Поэтому театр сейчас «прячется» за мелодраму, за костюмы. Это уже всё было. Вспомните, что читает Настя в «На дне», – книжку с названием «Роковая любовь». Она не хочет читать про то, что её окружает. Поля в «Мещанах» идёт в театр, чтоб посмотреть «Дон Сезар де Базан». Что ей, живущей в мещанской квартире, испанский дворянин? А чтобы не жить вот этой своей жизнью. Зритель боится серьёзного разговора в театре. Даже не потому, что жизнь такая трудная. Мы просто всё время боимся, что будет хуже. Причём будет хуже не у нас здесь, а во всём мире. Сегодня у человека обострилось чувство неприкаянности. А тут ещё ковид нагрянул. Скольких мы потеряли…
Как Вы думаете, что должен театр зрителю?
Ну, во-первых, все мы кому-то что-то должны. Кроме того, театр у нас на 85% государственный, он живет на деньги налогоплательщиков, и вот сказать так просто: «Я тебе ничего не должен», – он не может. Когда это говорит художник, который купил себе холст и краски и написал картину – ну, допустим. А вот когда это говорит человек театра, который получает деньги на свет, газ и так далее, – это слова, сказанные неблагодарно и не подумав. Когда мы говорим «должен», нам сразу видится материальная сторона. Но прежде в театре было чувство долга. И слова Щепкина: «Относись с уважением к этому храму и заставь уважать его других, священнодействуй или убирайся вон» именно об этом. Он же говорил это не для того, чтоб потом его цитировали на лекциях по истории театра. Очевидно, в нём это было. Начиная с XVIII века, когда поэт написал: «Я не актёра зрю, но бытия черты», – эта связь театра с бытием, вне всякого сомнения, в лучшие периоды существовала. Она может выражаться совершенно по-разному, но она что-то с людьми делала. Что-то делал Мочалов, играя Гамлета, что-то делала Ермолова в «Орлеанской деве». Кто-то уходил в революцию под влиянием её игры, а князь Туркестанов, актер-любитель, стал митрополитом Трифоном. На отпевании Ермоловой он говорил, что в монастырь его привело исполнение Ермоловой роли Орлеанской девы. Что происходило с людьми побеждёнными, когда они смотрели «Дни Турбиных» в Художественном театре? Понятно, что 70% зрительного зала сочувствовали белогвардейцам. Они по многу раз приходили и смотрели. И Сталин много раз смотрел этот спектакль.
От чего зависит выбор пьесы?
Как Вы думаете, почему театры начала 20-х годов ХХ века обращаются к таким названиям, от которых голова кругом идёт? Почему Вахтангов ставит «Принцессу Турандот»? Эта пьеса такая гениальная? Нет, конечно. Спектакль шёл двадцать лет, до 41-года, а потом возобновлялся. Таиров ставит «Федру». Станиславский в Художественном театре – «Каина» Байрона. Что такое Байрон в двадцатом году?! Посмотрите на БДТ того времени! Почему все театры рвались к высокой классике? Какие задачи они себе ставили? Утешить и рассмешить, как делал Вахтангов в «Турандот», либо воззвать к той высокой трагедии, которая потрясает зрителя и перерождает его? А может, уводит его от повседневной действительности? Как пророк Исайя говорил: «Утешайте, утешайте народ мой». Да, в какой-то момент должно быть это. Меня всегда занимало, почему в сороковых годах, во время войны, самым большим успехом пользовались пьесы Карло Гольдони. Да, конечно, «Фронт» Александра Корнейчука, «Русские люди» Константина Симонова ставились. Но посмотрите на репертуар ленинградских театров, играющих в эвакуации, московских театров: «Трактирщица», «Слуга двух господ». Война и Гольдони. В 45-46 году МХАТ ставит «Идеальный муж» Оскара Уайльда, Театр Советской армии ставит «Учитель танцев» Лопе де Вега, который идёт с 46 до 80-х годов, от позднего Сталина до раннего Горбачёва. Должен был это театр зрителю? Он просто дал это. Самая популярная пьеса Александра Гладкова – пока не посадили автора на какое-то время, а потом он снова появился – «Давным-давно». Мы знаем эту пьесу как «Гусарская баллада». Это 42-й год. Достаточное количество людей не верило в победу, не думали, что доживут до неё. До Сталинграда еще сколько времени оставалось. А пишется пьеса коченеющими от холода руками со смешными рифмами, смешной историей. Не пьеса – пустяк. Нет ли тут одного из возможных ответов на вопрос о том, что нужно зрителю со времен античности до наших дней – смех и слезы. Это не долг театра, это возможность его общения со зрителем не на короткий срок, новостной, а на десятилетия. Вот та глубокая внутренняя связь, которая должна быть между театром и зрителем.
Когда уходит актер, уходит эпоха?
Писателя ты можешь перечитать, на картину еще раз взглянуть, а актёра, особенно драматического, ты не «перечитаешь». Запись ведь это совсем не то. Если бы сейчас смогли восстановить видео Мочалова в роли Гамлета и его «макабрскую пляску отчаяния», я думаю, все споры по поводу Мочалова и Каратыгина закончились. Мы бы от них обоих отреклись. Поэтому «король умер, да здравствует король!». Вопрос в том, кто придет на смену. Удивительно щедрый ХХ век подарил нам множество талантов. Только вдумайтесь в эту магию чисел. Лавров, Смоктуновский родились в 1925 году, Евстигнеев, Леонов – в 26-м, Ефремов, Ульянов – в 27-м, Яковлев, Баталов, Тихонов – в 28-м, Борисов – в 29-м. Казалось бы, ну всё. А дальше пошли Кваша и ныне здравствующий Любшин – 33-й год рождения, Лановой, Невинный, Козаков – 34-й, Табаков, Гафт, Соломин, Юрский – 35-й. А дальше Высоцкий, Даль. С каждым из них, конечно, связана эпоха. А вот теперь давайте думать, как учить тех, кто придет им на смену. Нам кажется, что тех, кого мы сейчас набрали, мы готовим для 2025 года. Нет. Мы их учим для 50-х – 70-х годов XXI века. В 80-х они будут писать мемуары. Те, кто сейчас поступают, примерно 2003 года рождения. Оглянемся на сто лет назад. Ильинский, Черкасов, Симонов, Грибов, Яншин, Царев, рожденные в начале прошлого века, дебютировали в 20-е, реализовались в 30-е – 50-е, в 60-е перешли на роли стариков, в 70-е писали мемуары. Значит те, кто поступают сегодня, проживут еще дольше – медицина работает прекрасно – и, возможно, перешагнут даже в XXII век. Мы сейчас работаем на вторую половину нашего века. Представляете, какая ответственность. Очень важно «услышать будущего зов».
Скажите, бывает ли у Вас «отравление» искусством?
Бывало. Раньше я по работе должен был ходить не только на что хочется, а на все. Последнее время в силу должностей, которые я занимаю, и в силу того, что я перестал быть действующим критиком, я мало смотрю. Я себя в этом смысле сберег. И потом, у меня есть хорошая закалка. За свою жизнь я посмотрел много очень скверных спектаклей. Как говорил старик Рабле, в старости хочешь пить только хорошее вино.
Как Вы относитесь к “своему” прочтению классики?
Авторское прочтение классики – это нечто неизбежное. Бороться с этим совершенно бессмысленно за исключением тех случаев, когда это выходит за рамки эстетики. Если ты хочешь быть достойным вот этого авторского прочтения, будь достойным этого автора. Если вы, приезжая за границу, меняете валюту, вы хотите, чтобы вам поменяли по курсу и не подсунули фальшивую монету. Если мне Горького трактуют на уровне Горького, на уровне его таланта, его художественного мышления, его работы с образами, я смирюсь. Но если Горького трактует человек с психологией Костылева (хозяин ночлежки в пьесе М. Горького «На дне»), мы и получаем тогда то, что сегодня творят с Горьким. Представьте себе, что Смердяков (сын помещика Карамазова в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы») поступает на режиссёрский факультет, а потом ставит «Братьев Карамазовых». Что у нас выйдет из этого? К сожалению, я всё время вижу, как Грибоедова ставят Репетилов (пустой болтун в комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума») и Загорецкий (сплетник в комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума»). И далее по классике.
А Малый театр не работает с современными драматургами?
Современные авторы если и появляются, то в очень небольшом количестве. Это меня немножко огорчает. Я вырос в подъезде драматургов. Моим соседом был Виктор Розов, тремя этажами выше – Алексей Арбузов, над Розовым жил Самуил Алешин, напротив – Александр Штейн, в соседнем подъезде – Леонид Зорин. Мне очень бы хотелось, чтобы в театре ставили современную пьесу, но… Я думаю, если бы сейчас вдруг появился драматург, который принес бы пьесу на уровне лучших пьес Розова, Володина, я бы сказал: «Дорогие мои, давайте про Шекспира и Чехова на время забудем и будем ставить эту!». Малый театр не чурается современной пьесы, но хочется, чтоб она была на уровне той высокой линии российской драматургии от Фонвизина до Булгакова.
А есть такие?
Если б была, я бы тут же побежал в кабинет Соломина. Но я не теряю надежды. Как опять же сказано у Горького: «А для чего живет человек? А для лучшего…». Почему не предположить, что вдруг в Литературном институте родится пьеса, которая окажется ТОГО уровня. «Дни Турбиных» XXI века.
Борис Николаевич, можно личный вопрос? Каково быть папой министра культуры?
Вполне терпимо. Можно было министра культуры спросить, каково быть дочерью ректора института. В какой-то момент, наверное, это было для дочери непросто.
Ольга Борисовна сначала много и ответственно работала на телевидении. Она занимала высокий пост в министерстве уже несколько лет назад, поэтому от назначения дух не захватывает. Это ж не так, что человек был мичманом и сразу стал адмиралом. Я, конечно, отношусь с сочувствием и состраданием. Год прошёл и к этому пора уже привыкнуть. Я выработал три принципа: не задавай лишних вопросов, не давай лишних советов и не обращайся с просьбами, особенно по трудоустройству своих знакомых. За год ее работы я ни разу эти три заповеди не нарушил, и это очень облегчает жизнь.
Беседовала Мария Симановская
Фото из архива Малого театра и из личного архива Б. Любимова