Михаил Свердлов – про войну, любовь, культуру и петербуржцев…
Михаил Борисович Свердлов, советский и российский историк, доктор исторических наук, профессор Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, главный научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории Российской академии наук. За свою жизнь им было издано немало научных трудов.
Но сегодня речь пойдёт не про науку, а про самого что ни на есть настоящего петербуржца Михаила Борисовича Свердлова, которым я не перестаю восхищаться. Кстати сказать, в мае ему исполнится 82 года.
Михаил Борисович всегда элегантен, и не только в одежде, но и в своих поступках – всегда предупредительно вежливый, чрезвычайно учтивый особенно по отношению к женщинам.
А ещё, не смотря на невысокий рост и стройное телосложение, он физически очень сильный человек. Как-то пыталась поднять его рюкзак набитый книгами, чтобы помочь накинуть на плечи. Так вот мне с трудом удалось оторвать рюкзак от стула. А Михаил Борисович достаточно легко это сделал. Оказывается, в молодости он занимался штангой.
Однажды мне довелось побывать с Михаилом Борисовичем на вручении ему премии Александра Невского за книгу «История России в трудах Н. М. Карамзина» вышедшую в издательстве «Нестор-История» в 2018 году.
В роскошном зале отеля «Талион» было торжественно красиво, белый рояль, пианист исполнял приятную музыку… Почему-то в памяти всплывают два момента с этого события, как Борис Михайлович всё время порывался попросить музыканта исполнить вальс Бостон, чтобы пригласить меня на танец. А ещё про чистые тарелочки – Михаил Борисович сказал, что бабушка приучила его, что нужно положить ровно столько, сколько ты сможешь съесть. И пояснил, что когда они жили с мамой во время эвакуации в Вологде, к ним по «Дороге жизни» привезли опухшую от голода бабушку, и мама, почистив картошку, выкинула очистки. Бабушка, достала эти очистки, вымыла, сварила и съела. Но вообще, добавил Михаил Борисович, оставлять после себя чистой тарелку, это петербургская культура.
– Михаил Борисович, давно хотела у Вас спросить, как правильно ставить ударение в Вашей фамилии?
– Свердло́в, потому что эта фамилия обрусела. Хотя исторически правильно Све́рдлов.
Я коренной петербуржец и по отцовской линии, и по материнской. Свердловы были ремесленниками, часовых дел мастера,поэтому они могли жить в Петербурге. По отцовской линии наш адрес числится ещё в 1895-1896 годах. А по материнской линии с начала XX века.
Мама старше меня на 21 год, я появился на свет в день её рождения 17 мая 1939 года. Мне исполнилось два года, когда началась война. Мы уезжали последними поездами, уже фашисты приближались к городу. Мама была беременна вторым ребёнком.
И я очень хорошо помню, как наш состав, вдруг остановился, и прозвучала команда: «Все из вагонов…»; как мама со мной бежала в сторону леса, там была какая-то воронка – то ли от бомбы, то ли ещё от чего и мы кинулисьв неё, в эту воронку, и мама накрыла меня своим телом. Потом я высунулся, увидел поезд, бомбы рядом взрываются, стреляют зенитные пулемёты, а два самолёта развернулись и улетают.
– Куда Вы ехали?
– Отец мой был офицером, военных перебрасывали тогда с места на место. По последним сведениям он находился в Архангельске, туда мы и отправились.
Но, оказалось, что отец был уже в другом месте. А в Архангельске самые бомбежки, немцы практически снесли город. Мы выгрузились, у мамы как раз начались схватки. Во время пути я заболел крупозным воспалением лёгких, и маме пришлось отдать меня совершенно незнакомым людям. Помню её рассказ, что когда она искала роддом, началась очередная бомбардировка. На улицах дежурили постовые милиционеры, они направляли гражданских лиц в бомбоубежище. И одному из постовых взрывной волной оторвало голову. Мама видела, как человек продолжал стоять, а голова уже катилась по мостовой. Пребывая в состоянии шока, она пришла в роддом, и во время родов она ослепла. Это бывает ― такой эффект на нервной почве. В роддоме не было ни электричества, ни горячей воды. Ей приносили покормить новорожденного – мокрого, холодного, и он, конечно, простудился и умер. Позже к маме вернулось зрение, и она меня разыскала. Ей отдали меня здоровым. Какие люди были, понимаете?
После этого мама обратилась в комендатуру и попросила, чтобы ей обеспечили переезд в Вологду, там тоже отец служил до войны. Нас поселили в так называемом «офицерском» доме, где жили семьи военнослужащих, которые находились на фронте. Мама меня определила в садик, а сама стала работать.
Конечно, было непросто в отношении продуктов, и всего прочего. Но отец нас через некоторое время нашёл через комендатуру и прислал нам аттестат, по которому мы стали получать постоянное довольствие. Так что мама могла и работать, и учиться – она ещё до войны поступила в педагогический институт. В Вологде тоже был такой институт,
там преподавали наши эвакуированные ленинградские профессора. Я запомнил дорогу в этот институт, и поскольку мне в садике было неинтересно, я одевался и бежал туда, меня водили по аудиториям и спрашивали: «Где тут студентка Свердлова?». А потом сажали за печку, я это очень хорошо помню, давали стол, стул, бумагу и карандаш, чтобы я рисовал. И я слушал лекции этих профессоров. Вот и наслушался, стал учёным.
После Победы над фашистской Германией отца перевели на Дальний Восток, куда мы с мамой и отправились. Жили в городе Уссурийске, там находились объекты, видимо очень важные, для нашей армии. В 1947 году отец погиб в авиакатастрофе, и мы вернулись в Ленинград.
Сначала нам дали отдельную комнату, потом её почему-то отобрали, и мы жили с бабушкой в нашей дореволюционной квартире по Гражданской улице. Я учился в школе № 232, бывшая Вторая императорская гимназия, которая теперь стала Второй городской гимназией. Тогда в программу обучения в старших классах был включен латинский язык. Кстати, моя мама тоже училась в этой школе.
Я вырос в самом центре нашего прекрасного города ― в Адмиралтейской части. Это Большая, Средняя и Малая Мещанские. Потом Большую Мещанскую переименовали в Казанскую. Нашу Среднюю Мещанскую ― в Гражданскую улицу. А на Малой Мещанской ― её переименовали в Казначейскую, когда-то жил Фёдор Михайлович Достоевский. Наш дом находится рядом со Столярным переулком, в котором и происходили события «Преступления и наказания» описанные знаменитым писателем. Помните? Он только сокращенно писал С-ный переулок, это Столярный переулок. Потом К-н мост ― это Кокушкин мост через канал Грибоедова, Екатерининский канал. Он писал С-ная площадь ― Сенная площадь.
Место рождения, этот гений места ― он остается у человека на всю жизнь.
Когда уже много лет спустя меня звали на руководящую работу в Москву, я отказался, потому что знал точно, без Ленинграда, Петербурга просто умру.
А сегодня, петербуржцы ходят равнодушно, уткнувшись в свои смартфоны, едут, не обращая внимания на красоту, которая их окружает.
– Михаил Борисович, почему именно истории решили посвятить свою жизнь?
– Я с раннего детства очень любил книги. И, конечно, где-то к восьмому классу прочёл почти всю классическую русскую литературу, а также французскую, немецкую, английскую… В нашей школьной, районной и городской библиотеках находилось много собраний сочинений западных классиков. К тому же дома окружали мамины учебники по истории – это были книги моего детства. Но я тогда мечтал стать авиаконструктором, потом химиком. Учился средненько. Был такой случай, когда в седьмом классе сдавал экзамены, а мне на день рождения кто-то подарил «Войну и мир». Я сдавал-сдавал, а потом, когда был экзамен по математике, на всё плюнул и с упоением погрузился в её прочтение. В итоге получил двойку. Но у нас были замечательные учителя и меня блестяще подготовили к переэкзаменовке. И восьмой-девятый-десятый классы занимался на четверки и большей частью на пятерки. Но в десятом классе что-то во мне повернулось, и я маме сказал, что буду поступать на истфак университета. Маме стало плохо в прямом смысле. Я её отливал водой. Но решение было неизменным.
В первый год не поступил ― не добрал баллов. Но я не горевал, даже был в какой-то степени рад этому, потому что пошёл в рабочие, совершенно осознанно. Вот так решил повзрослеть. Но я не только работал, но и много читал, посещал курсы английского языка… Через два года набрал 19 баллов (для производственников нужно было 16 баллов) и прошёл с большим запасом. Стал так учиться, что меня было не оторвать от этого процесса. Мама мне устраивала скандалы: «Весь Советский Союз смотрит «Голубой огонёк», а ты не смотришь, ты что, ненормальный?». А я в это время читал учёные книжки, осваивал древние и новые иностранные языки с большим энтузиазмом, благо тогда истфак очень этому способствовал.
В Университете учился в годы «оттепели», с 1958 года до 1963-го. По совету моего научного руководителя Владимира Васильевича Мавродина со второго курса стал посещать Пушкинский Дом, отдел древней русской литературы Дмитрия Сергеевича Лихачёва, это был 1959-1960 учебный год. Ходил на их научные заседания много лет. В студенческие годы изучал древнерусские письменные источники, тогда определились и мои научные интересы. На третьем курсе написал курсовую работу «Летописные источники Повести о битве на Калке», которую опубликовали в 1963 году в научном журнале «Вестник Ленинградского университета». Тогда же стало ясно, что для научного изучения истории Древней Руси необходимо читать сведения иностранных источников на тех языках, на которых они были написаны. В то время высокопрофессиональных переводов было очень мало. Руководство восточного факультета разрешило заниматься арабским языком на курсах для наших инженеров, которые уезжали на работу в те страны. Моя дипломная работа называлась «Русы в арабской географической литературе IX-X веков» с использованием арабских источников на арабском языке и с большим конвоем иностранной литературы: на польском, чешском, немецком, английском.
– Вы все эти языки знаете?
– Разумеется, иностранные языки знают у нас филологи и лингвисты. Овладеть ими в те времена было не очень сложно. В студенческие годы собирался кружок энтузиастов, включая доцентов, которые хотели учить, например, польский язык или чешский. Руководство нашего факультета приглашало с иняза университетского преподавателя соответствующего языка. Потом, когда стал аспирантом, уже на кафедре иностранных языков Академии наук доводил английский, немецкий и французский до разговорной речи.
Надёжно я знаю английский. В частности, на английском я оппонировал на защите докторской диссертации в знаменитом «аристократическом» Уппсальском университете (Швеция, если кто не знает). По необходимости говорил по-французски и по-немецки. Но знание языков очень угасает без практики. Помните, как Яковлев пел в фильме «Гусарская баллада»: «Сердца без практики ржавеют»? То же самое и с языками, которые угасают ещё быстрее.
– А учёным как стали?
– Знаете, когда во время защиты дипломной работы на нашем факультете Владимир Васильевич Мавродин произнёс: «Ну что, надо Мишу рекомендовать в аспирантуру», я изумился, об этом, честно, никогда не думал. Он посоветовал мне поступать в ЛОИИ – Ленинградское отделение Института истории Академии наук». Я сдал туда экзамены, причём, как сообщили очевидцы, наш знаменитый профессор Сигизмунд Натанович Валк сказал об экзамене по истории СССР примерно так: «Было только два взрослых ответа: Михаила Борисовича Свердлова и Валентины Григорьевны Чернухи». А Чернуха старше меня на 9 лет и являлась его ученицей. Так мы и поступили в аспирантуру ― я на источниковедение, Валя Чернуха ― на историю России XIX века.
Дальше началась у меня жизнь труженика, я работал взахлеб. Спасибо моим трудолюбивым предкам, которые, видимо, этими генами наградили. До сих пор работаю от пробуждения и до отхода ко сну. И следует сказать, что моя жена, к сожалению, ушедшая из жизни, имела огромное терпение. Она всегда с пониманием относилась к такому мужу как я. Мы прожили вместе почти 51 год, из них 46 лет она очень тяжело болела. Эти испытания обогатили меня. Я научился понимать горе, трудности, сложности отношений.
– Где же Вы успели с ней познакомиться при такой занятости?
– Конечно же, в университете. Августа Васильевна училась на три курса младше меня, я её хорошо знал ― очень интеллигентная девочка.
– Какое необычное имя…
– Августой назвали, потому что у её отца в деревне, где он родился, половина села были Августы. Произносили А́вгуста на северный манер. Но почему-то моя жена не любила своё имя, мы её называли Аллочка.
– А Августа Васильевна не захотела посвятить свою жизнь науке?
– Когда у нас родился сын Павел, прошло какое-то время, и она тайком от меня решила поступить в аспирантуру. Так вот Владимир Васильевич Мавродин, тоже её учитель, к которому она обратилась за поддержкой, сказал ей «Аллочка, Вы свою диссертацию уже защитили».
– Михаил Борисович, Вы в моём представлении настоящий петербургский интеллигент. А как бы Вы охарактеризовали петербургского интеллигента?
– Сложный вопрос. Петербургский интеллигент начинается с того, что он уступает дорогу женщине. Он встает, когда женщина подходит. Это такой знак внимания к женщине. Почему именно к женщине, для меня это важно очень! Потому что Лев Николаевич Толстой, как никто другой раскрыл тонкость женской души. Это было очень воспитующе. Потом непростая жизнь в 40-е, 50-е годы, когда я видел, наших героических женщин – они выдерживали самые разные обстоятельства. И растили детей, и хорошо их растили. Поэтому и мужчина по отношению к женщине должен быть мужчиной.
– Помню, Вы как-то рассуждали про петербуржцев, что это особые люди…
– Мне кажется, это нормативная система поведения. Во-первых, петербуржец – это этикетное отношение друг к другу. Петербуржец тот, кто следует определенным правилам отношений между людьми. Второе, петербургско-ленинградская литературная речь. Она создается средой, и надо следить, чтобы воспитывать эту нормативную литературную речь с раннего возраста. Наконец, третье ― предупредительное отношение друг к другу. То есть иногда петербуржец в жизненных обстоятельствах должен уступить место, пропустить вперед. Это в городском быту и в общении друг с другом.
Я думаю, что эти черты свойственны тем порядкам, которые были заложены в Петербурге в предшествующие столетия. Смолоду, в моё время, это было нормой поведения. Об этом даже не говорили родители или соседи, а мы видели, как люди относятся друг другу. И, соответственно, продолжали, я бы сказал, культурные традиции нашего города.
Наконец, знание города. Ещё петербуржец не может уехать из нашего города, потому что другого такого он нигде не найдет.
Однажды я участвовал в одной из археологических экспедиций в низовьях Дона, поехали мы покупать продукты, так вот местный житель подошёл к нам и сказал «Вас, ленинградцев, издали видно». Ну как это объяснить?
– Михаил Борисович, мы ещё с Вами про театр не поговорили.
– Я в театры перестал ходить. Дело в том, что у нас идут самым лёгким путём ― они классику перестраивают под всякие модернизмы. Когда я слушаю оперу «Князь Игорь», как князь в плену поёт свою знаменитую арию, и вижу, что он одет в штаны галифе с подтяжками, армейскую бельевую рубашку, накинут китель офицерский… Ну что это такое?
А в драматургии? «Горе от ума», гениальный текст, о котором Пушкин сказал, что он весь разойдется на пословицы и поговорки. Каждая фраза – наша классика, наша жизнь. А вместо этого какая-то суета, беготня. Нет творческого подхода к модерновому театру.
Я совсем не против настоящего модерна в отличие от подделок под него. Есть такая пьеса эстонского композитора «После дождя». Мелодично повторяющиеся капающие звуки, которые создают настроение и балетная пара танцует. Очень красиво, просто завораживающе. Так что и в современном искусстве есть возможность для проявления гениальности. Многие на этом спекулируют: «А я гений, а вы не понимаете, вы ретроград…».
Вот эти раздельно лежащие раскуроченные коробки на полу (от авт.: в кабинете ремонт) – это и есть символ новейших направлений в искусстве.
– Вы ощущаете себя счастливым человеком?
– Конечно! Я счастлив своей прожитой жизнью. Дело в том, что меня, всегда сопровождал Петербург-Ленинград. Он не давал снижать планку, потому что стыдно быть неучем, когда идёшь по улице, а рядом здания, построенные нашими великими зодчими, которые окружили нас своими архитектурными шедеврами. Только Париж, по-моему, может сравниться с нашим Петербургом. Но современный Париж застраивался одноразово, потом пристраивался новейшей архитектурой. А наш город создавался осознанно, ансамблево. Петербург воспитывает системно-структурное мышление своей планировкой, своим историческим и культурным прошлым. Когда ты ходишь по нашим улицам, то знаешь, где жил Пушкин, где жил Чайковский, где Римский-Корсаков. Где жили писатели наши великие, в каких домах.
Поэтому то, что мы сейчас наблюдаем падение культуры – это чудовищно. Чудовищно, потому что урожденные петербуржцы не знают нашего города. Создалась особая субкультура окраин. Люди приезжают в центр города и для них это просто здания. Они не видят, что каждый дом со своим почерком, со своим стилем, включая дома, как Достоевский написал, «без всякой архитектуры» – они тоже архитектурные памятники, потому что это история нашего города. И в этой истории нашего города скрыты и Глинка, и Пушкин, и Чайковский, и Достоевский, и Толстой…
– Михаил Борисович, по Вашему мнению, что необходимо предпринять, чтобы все-таки как-то затормозить этот процесс?
– Нынешние дети с раннего школьного возраста уже в компьютере. Что тут сделаешь? А компьютер клиширует сознание. Посмотрите, какое издевательство происходит над русским языком. Сейчас Институт русской литературы Российской академии наук пошёл на поводу у обыденной среды. Они говорят: язык должен развиваться, он постоянно меняется. Поэтому у нас ничего не стоит сказать: двое людей, трое людей, четверо людей, не понимая, что с древнерусского периода люди – это обобщающее понятие по отношению к неисчисляемому. Правильно говорить: два человека, три человека, четыре человека.
Или у нас говорят: деньга́ми. В Петербурге нормативный литературный язык разговорным был. Всегда говорили «де́ньгами». И если вы посмотрите фильмы до 60-х годов, скажем, прошлого столетия, или 70-х даже, все актёры в кинофильмах и пьесах на сцене говорили «де́ньгами». Я до сих пор говорю «де́ньгами». Все сейчас находятся на разных уровнях культуры.
Я не хочу воспевать советский строй, там много всякого было, но ведь в чём заключалась культурная революция? Безграмотную Россию, Россию деревенскую, поднимали до уровня языка Пушкина и Толстого. Были избы-читальни, было множество библиотек, произошла действительно культурная революция. В наши дни мы наблюдаем системное изменение культуры. Тут героизм одиночек едва ли поможет. Я своим студентам старюсь привить любовь к русскому языку, к русской литературе, к русской истории во всей её сложности. Но сейчас по телевидению и по радио, в частности об истории России, какая-то отсебятина несётся в эфир, и всё это называют точкой зрения. Культура – она вечна, но, кажется, нанести ей непоправимый вред проще всего. А у нас такое богатое наследие. Где оно усваивается сейчас? Дмитрий Сергеевич Лихачев ещё пытался бороться за наше великое наследие, но мы проигрываем.
Беседовал Ирина Малёнкина
Фото автора и из архива М.Б. Свердлова