В моей биографии есть период, когда я работала фотографом в фотоателье. В те времена профессия эта была не столь популярна, и чтобы ею овладеть требовалось не только желание, умение видеть и прочие условности, но и диплом учебного заведения. А учили там основам светописи, да, да, именно писать светом, а не просто нажимать кнопку затвора.
Мне довелось, так сказать, творить на стационарных камерах – таких больших, с раздвигающейся гармошкой, с большой выдержкой во время съёмки… Те, кто бывал в таком ателье, помнят грациозное круговое движение фотографа крышкой объектива со словами: «Сейчас вылетит птичка…». В наши дни такие камеры можно найти разве что в музеях.
Но речь собственно не обо мне. Недавно увидела в соцсетях черно-белый портрет знакомого учёного – мягкие полутона подчеркивали красивые черты лица этого человека. Фотография была словно из другой эпохи. В комментариях написано следующее: «Кажется, что погружаешься куда-то очень глубоко, когда тебя снимают по новейшей (для 1851 года) технологии. Это амбротипия, которая пришла на смену дагерротипии. В нашем городе есть замечательный мастер, который делает художественные снимки, используя старинную технику».
Имя фотографа тоже было указано – Миша Бурлацкий.
Одержимая желанием увидеть всё это (понимаете, почему…), нашла на просторах Интернета сайт и контакты, написала Мише (он попросил именно так обращаться к нему) с предложением дать интервью журналу «АВАНСЦЕНА». Встреча состоялась в фотокабинете Бурлацкого на улице Пестеля, 13.
Ностальгические запахи фотохимикатов, софиты, камера, нахлынувшие воспоминания…
Забегая вперёд скажу, что хозяин всего этого великолепия оказался личностью неординарной, а потому общение наше получилось не только о фотографии.
Я родился в Москве в семье известного оперного певца Алексея Менделевича Бурлацкого. В 1956 году папу пригласили на работу в город Горький в театр оперы и балета имени Пушкина. А бабушка продолжала жить в Москве. Меня тогда к ней отправляли четыре раз в год на каникулы, поэтому я Москву любил и более-менее хорошо знал.
В 1975 году окончил школу, потом была служба в армии. После возвращения из рядов Вооруженных сил стал работать слесарем, поступил на вечерний биофак.
На этом этапе жизнь свела меня с музыкантами – я вошёл в состав коллектива как человек, отвечающий за визуальную сторону группы. Я был поэтом, который служил в группе, играющей инструментальную музыку. Довольно парадоксальная ситуация.
Миша, как назывался коллектив?
В Горьком коллектив назывался рок-группа «Движение». В 1983 году случилась занятная история – нас пригласили в Чебоксары. Там огромный тракторный завод купил лучшее по тем временам в Советском Союзе музыкальное оборудование. В городе на тот момент было четыре больших завода. И что любопытно, они соревновались друг с другом не спортивными командами, а музыкальными коллективами, вокально-инструментальными ансамблями. Тракторный являлся самым большим заводом, там тогда работало 50 тысяч человек. Так вот вместо поточной линии, в профкоме подсуетились и купили то самое оборудование. Руководство почему-то сильно озадачилось его сохранностью, чтобы местные ребята не дай бог не сломали его.
В чувашской филармонии работал звукорежиссером Сережа Егунов. Родом он был из города Горького. Так вот он возьми да и посоветуй руководству завода, что в Горьком есть профессиональные музыканты, и если их заинтересовать, то, возможно, они из Горького поедут в Чебоксары. А музыканты – Серёжа Корнилов, лидер этой группы, учился в консерватории, композитор, как сейчас говорят, фронтмэн; Толя Павленко, барабанщик, тоже учился в консерватории на ударных. Вполне себе профессиональные люди.
Однажды у Сережи дома ночью раздался звонок. На другом конце провода долго перечисляли названия инструментов, условия: будете жить в санатории-профилактории, четырёхразовое питание, потом дадим общежитие гостиничного типа, однокомнатные квартиры; работать на заводе, но только числиться, на самом деле заниматься любимым делом; в вашем распоряжении целый этаж в клубе, репетиционное помещение, студия, ремонтная база, в конце концов весь завод. Мы, конечно же, согласились.
Очень долго бодались из-за названия – боролись четыре часа в парткоме. Присутствовал председатель профкома, председатель парткома, ещё кто-то, их замы. Когда у них не было уже никаких аргументов, потому что все аргументы были на нашей стороне, они некорректно выразились и сказали: “Будете «Горизонтом», и всё!». Что делать? Мы уже приехали. Так и стали камерно-инструментальным ансамблем «Горизонт».
Если я до этого занимался только светом, то тут пришлось заниматься очень многими вопросами, нужно было всем показать, что мы практически из другой галактики прилетели.
На самоутверждение нам отвели четыре месяца. В апреле мы должны были дать концерт, который убил бы всех наповал. Подготовились. Пришла комиссия. Пошли слухи, что играют не то, что нужно. Концерт должен был состоять из двух частей. Первая часть – советская попса. Играли в основном Антонова – тогда все любили его.
Вы любили или зрители?
Зрители само собой. Мы много чего играли. Во втором отделении должна была быть авторская Серёжина музыка. Там прослышали, что это будет рок. Пришла комиссия из местного управления культуры, музыковед, председатель местного Совета композиторов, уже пожилой мужчина. Мы были тогда совсем молодые, а ему лет 60. Нам он казался древним старичком, с каким-то орденом, знаком почёта. Послушали. Надо ещё понимать, что чуваши бывают поволжские, бывают булгарские. Булгарские говорят по-русски совершенно без акцента, а поволжские, как с ними ни занимайся, всё равно говорят очень интересно: меняют звонкие с глухими, шипящие со свистящими. После того, как председатель прослушал программу, говорит Серёже: «Сергей, згожите, вы пирожки любите?». Серёжа немножко в недоумении отвечает ему: «А причём здесь пирожки, я шоколад люблю?».
«У пирожков форма должна быть. Вот ваша гитара бух-бух-бух, это кило шоколада. Формы никакой нет. Вот пирожки, у них форма есть», – продолжил председатель.
Я чувствую, дело швах. И так как я тоже представляю коллектив, хотя ни на чём не играю, решил выправить ситуацию. Начинаю объяснять комиссии: «Дело в том, что музыка, конечно, сложная для восприятия. Поэтому мы сделаем спектакль с декорациями, со светом, с визуальными эффектами».
Где же материалы брали для декораций?
На заводе. От меня начальники цехов бегали, подобравши рясу, как от чёрта, потому что им надо делать план, а я из них выколачиваю какие-то материалы.
Установили моторчики, раздвигающийся занавес на окне. Поставили прожектора, попробовали сделать какие-то проекции. Я разработал логотип группы, изготовили буклеты. Пригласили комиссию из управления культуры. Они покряхтели-покряхтели, но видят, ребята стараются, как могут. «Ну ладно, разрешаем», – сказали нам.
Наше дебютное выступление состоялось в ДК имени Хузангая (один из отцов чувашской письменности). Зал был рассчитан на тысячу мест. В день концерта набилось примерно на 400 человек больше – даже в проходах стояли. Зрители аплодировали нам стоя. Комиссия на фоне этих бурных аплодисментов, переходящих в овацию, демонстративно встала и куда-то ушла.
После выступления, мы собираем оборудование, вдруг прибегает директор ДК, красный, как рак: «Вас полчаса уже ждёт комиссия в кабинете, меня уволят, если вы не придёте».
Пришли, они нас спрашивают: «Почему Вы играли похоронный марш?». А там на самом деле был похоронный марш. И тогда я начинаю что-то из Вознесенского: «Нет пороков в родном отечестве. Не уважаю лесть. Есть пороки в родном отечестве, но и пророки есть». Они смотрят на меня, глаза большие. Но, тем не менее, никого не наказали, мы начали работать сами по себе. Концерт прошёл успешно.
Кстати, Вы не сказали, кем Вас оформили в отделе кадров?
Сергею сказали, что раз он учится в консерватории, значит, будет руководителем кружка самодеятельности. А раз я оформитель, то пойду в цех шрифтовщиком.
Завод работал с половины седьмого утра, а добираться до него час. Поэтому приходилось вставать в пять. Зато там я познакомился со своей будущей женой Надеждой (она умерла в 1998 году). Я был шрифтовщиком пятого механосборочного цеха, а она шрифтовщиком седьмого. Возможно, наоборот, я не помню. Надежда была внучкой председателя Президиума Верховного Совета Чувашии.
Шесть с половиной лет я прожил в Чебоксарах и вернулся в Горький.
Миша, ещё про поэтическое творчество…
В Чебоксарах у меня вышла первая книжка, я её назвал «Звук». Там выпускали молодёжную газету, большой тираж, то ли сто тысяч, толи двести тысяч. Печатный лист складывался, разрезался, получалась книжечка в один печатный лист. К сожалению, у меня не сохранилось ни одного экземпляра.
Я даже попытался поступить в литинститут имени Горького в Москве. Попытка провалилась. Но я не расстроился.
А в 2004 году я перестал писать стихи. 20 лет я их записывал и думал, что помру поэтом, и вдруг они перестали поступать. У меня был творческий вечер в музее Маяковского в 2004 году, и после него всё как-то прекратилось.
В Горьком, после возвращения из Чебоксар, чем занялись?
Это было благодатное время для начинаний – 1990 год. Мало кто что умел. Компьютеры только начали появляться. В Горьком открылся дизайнерский кооператив, назывался «Промграфика». Пришёл туда, показал свой логотипчик, буклетики. Меня взяли. Я не обладал особой графической культурой, к тому же я дальтоник, это тоже накладывало отпечаток. Но у меня метафорическое визуальное мышление, в стихах оно вовсю проявляется. Я хорошо делал товарные знаки, логотипы. Однажды даже стал финалистом какого-то международного конкурса.
Потом переехал в Москву и продолжил этим заниматься уже в столице.
Когда фотоаппарат появился, решил попытаться зарабатывать фотографией.
Может, помните, Nikon- D1X, очень медленный. С ним тяжело было снимать портреты, тем более репортажку, просто невозможно. Зато выходили шикарные натюрморты, постановочные снимки. В 2008 году даже получилась организовать выставку, знакомые ребята издали альбом тиражом 2000 экземпляров, который рассыпался на листочки.
Почему рассыпался?
Не смогли сшить. Какой-то мальчик говорит: «Давай я тебя сброшюрую». Я думаю, он переплетет нормально, а он просто проклеил бумажкой.
У Вас была какая-то студия для съёмки?
Это мамина комната – 18 квадратных метров. Мама жила тогда в Израиле, а я в Москве в Измайлово.
То есть квартира была в полном Вашем распоряжении, и Вы могли устанавливать там декорации?
Когда мама приезжала на лето, я раздавал реквизит по соседям, расклеивал окна, которые были заклеены чёрной бумагой, сматывал фоны, и мама возвращалась в ту самую комнату, из которой когда-то уезжала. И так было каждый год.
Посмотрела Ваш альбом, у Вас весьма эпатажные модели…
Один из этих объектов – мой близкий друг Витя Брель, фотограф журнала «Знание и сила». Он снимал 40 лет, довольно известная личность. Витя оказал на меня большое влияние. Соседка Таня – жила на пятом этаже. Сабина – продавщица из секс-шопа, где я покупал реквизит; она такая артистичная, пластичная, фактурная.
В 2008 году была выставка на Винзаводе. Но из 60 работ продали только три.
А амбротипией как увлеклись?
Я увидел работы Стивена Беркмана – это американский коллодионист, очень интересный человек. Потом услышал о первом семинаре по мокрому коллодию в 2009 году, он должен был пройти в Санкт-Петербурге в феврале в Союзе дизайнеров на Мойке. Питерский фотограф Леха Алексеев и московский Дима Рубинштейн решили поделиться своими знаниями. Я, конечно, приехал, меня этот процесс очень заинтересовал, а главное, я понял, что это реально сделать у нас в стране.
Но ведь оборудование, материалы, это удовольствие не из дешёвых…
Мне тогда не на что было жить, не было никаких заработков. Мне помог друг Игорь Гончаров, купил первую камеру, объектив, дал денег на химию. По сути, стал моим меценатом. Он приобрёл и мои первые работы.
А стекла, разве их где-то производят сейчас?
В стекольной мастерской. Это обычное оконное стекло. Просто для того, чтобы оконное стекло стало мокроколлодионным негативом, нужно ещё серебро, которое я наношу в условиях своей лаборатории перед самой съёмкой.
Вас привлёк процесс или качество, которое получается в результате?
Всё значительно прозаичнее: я подумал, что, может быть, этим я смогу зарабатывать на жизнь. Мне было бы неинтересно снимать на цифру просто портреты, которые снимают десятки тысяч людей без меня. А мокроколлодионная бытовка – это совсем другая история. Она и мне нравится, и привлекает внимание людей.
Процесс съёмки, процесс появления изображения можно сравнить с театром….
Установка света, съёмка, когда человек находится некоторое время без движения ослеплённый яркими лучами софитов (чувствительность коллодия очень низкая), потом проявка… действительно делают этот процесс неким театральным действием.
На эту камеру можно снимать только в помещении?
Не только. Сейчас готовлюсь к экспедиции. Мы получили грант географического общества. Будем снимать Волгу от истока до устья на коллодий, как снимали Максим Петрович Дмитриев и Андрей Осипович Карелин. Это нижегородские великие фотомастера.
Миша, почему переехали из Москвы в Санкт-Петербург?
Ко мне приходил Артём Лебедев со своей командой и тоже задал вопрос: «А чего из Москвы свалил?». Я говорю: «Тём, а ты бы ко мне на улицу Нижняя Первомайская приехал?».
Разница в ценах позволила мне продать сталинскую двушку в Москве в Измайлово на Нижней Первомайской улице и купить в Санкт-Петербурге большей площади с потолками 3,5 метров в историческом доме на улице Пестеля. Мне показалось, что именно здесь мокрый коллодий и будет органичным, это всё-таки процесс середины XIX века.
Чем отличается Петербург от Москвы?
Когда я приехал в 2008 году в Питер, я очутился в Москве своего детства. Где по улице Пестеля на Маховую еврейская бабушка ведёт еврейского внучка со скрипкой в музыкальную школу; где есть какие-то магазины «Ниточка с иголочкой», какие-то чебуречные, и всё это в историческом центре. В Москве уже тогда невозможно было это представить, там выжженная территория, залитая пластмассой. А я помню Москву другую, бабушкину, к которой я приезжал. Она жила на Самотеке – Садово-Самотечной улице, второй Троицкий переулок.
Правда, климат здесь всё-таки не мой. Сказали терпеть три года, но уже 10 прошло, и никак не могу привыкнуть, голова болит. Но всё равно я готов терпеть эту боль из-за всего остального, что тут есть.
За десять лет, наверное, много интересных людей побывали в Вашем фотокабинете?
Да, конечно. Был такой Владимир Жуковский, он работал в «Комсомольской правде». Ему сейчас 71 год. Я только приехал в Питер и отправился на съёмку, водрузив камеру на садовую тележку «Пчёлка», знаете с такими велосипедными колесами? Решил перекурить. Останавливается машина, оттуда выходит мужчина в шляпе, в длинном плаще, осанистый такой, говорит: «Молодой человек, вы не представляете, кто перед вами? Вам серьезно повезло. Я – председатель гильдии гениев Санкт-Петербурга Владимир Жуковский». Я отвечаю: «Подфартило, однако».
Мы с ним подружились, он часто заглядывал ко мне в гости, я его снимал. Проходит много лет, раздаётся звонок, и Владимир плачет в трубку: «Мне скоро 70 лет. Мне отметить негде. Можно я приду к тебе?». Что человеку ответишь? Спросил, сколько народу будет, ответил 7-8 человек, пару часиков посидим и уйдём.
По факту пришла компания, человек 35, вокально-инструментальный ансамбль с комбиками, с электрическими гитарами, три поэта читали стихи. Потом я выгребал здесь пластмассовые стаканчики со всех углов. Такая вот весёлая история.
Миша, про мечты и планы.
Есть мечта. Я бы, используя эту технологию, хотел сделать серию портретов аборигенов, которые живут в Амазонии, на Папуа – Новая Гвинея, может быть, каких-то эвенков.
Для тех, кто заинтересовался
Санкт-Петербург,
ул. Пестеля, д. 13-15
ТЕЛЕФОН
+7 (921) 552 17 82
СПРАВКА
Амбротипия – вариант мокроколлодионного процесса, изобретённого Фредериком Скоттом Арчером и представленный научному сообществу в 1851 году. Смысл процесса заключается в получении и последующем закреплении позитивного изображения на стеклянной пластине. Злая ирония заключается в том, что Арчер изобрёл, но не запатентовал свой метод и умер в нищете и безмолвии, а привычный термин амбротипия (англ. ambrotype, от греческого ambrotos – вечный) ввёл Джеймс Ансон Каттинг, более известный как Джеймс Амброуз Каттинг, который и запатентовал метод получения.
Беседовала Ирина Малёнкина
Фото из архива Миши Бурлацкого